Цитаты со словом «луч»

За последние дни у моих спутников от ярких солнечных лучей, отраженных от снега, так разболелись глаза, что надо было хоть на один день сделать дневку, хоть, один день просидеть в относительной темноте или с повязкой на глазах.

На небе не было ни единого облачка, яркие солнечные лучи отражались от снега, и от этого день казался ещё светлее.

Идешь — и нет конца пути… Кругом пестреет лес зеленый; Уже румянит осень клены, А ельник зелен и тенист; Осинник желтый бьет тревогу; Осыпался с березы лист И, как ковер, устлал дорогу… Идешь как будто по водам — Нога шумит… а ухо внемлет Малейший шорох в чаще, там, Где пышный папоротник дремлет, А красных мухоморов ряд Что карлы сказочные спят… Уж солнца луч ложится косо… Вдали проглянула река… На тряской мельнице колеса У же шумят издалека… Вот на дорогу выезжает Тяжелый воз — то промелькнет На солнце вдруг, то в тень уйдет… И криком кляче помогает Старик, а на возу — дитя, И деда страхом тешит внучка; А, хвост пушистый опустя, Вкруг с лаем суетится жучка, И звонко в сумраке лесном Веселый лай идет кругом

За это был бы отвечать, Хоть никогда б не отыскать Вам слез в очах ее следов… Горда для слез, горда и зла, Она лишь мучится могла И мучить, может быть, других, Но не просить участья их… Однако знал я: до зари Сидели часто две сестры, Обнявшись, молча, и одна Молиться, плакать о другой Была, казалось, создана… Так плачет кроткая луна Лучами по земле больной… Но сухи были очи той, Слова молитв ее язык Произносить уже отвык… Она страдала: много снов Она рассеяла во прах И много сбросила оков, И ропот на ее устах Мне не был новостью, хотя Была она почти дитя, Хоть часто был я изумлен Вопросом тихим и простым О том, что детям лишь одним Ново́; тем более, что

И наконец просиял небосвод многозвездным убранством: Каждая в небе звезда обрела назначенье, названье, Место в эфире свое, восходы свои и закаты, Меру свою и предел, свой огненный блеск и сверканье, 220 Свой предназначенный путь в окружностях горнего неба, Нет их сонму числа, и свет их пламенно-ясен, Но неспособны они затмить сияние солнца, Тонут они в потоках лучей дневного светила, Меркнут, скрываясь из глаз, сколь ни светлые, — так светозарно 225 Солнце, которое мир из безмерного делает зримым, Солнце, живящее жаром своим небо, море и сушу, Божьих творение сил, — то солнце, которое ходит В двух полушариях сферы небес, покорствуя богу, Богу, что движет миры и над ними грохочет громами, 230 Божьему слову служа, по божьему движась уставу, Солнце, воитель

Еще я много описал Картин луны: то над гробами Кладбища сельского она Катится по небу одна, Сиянием неверным бродит По дерну свежему холмов И тени шаткие дерёв На зелень бледную наводит, Мелькает быстро по крестам, В оконницах часовни блещет И, внутрь ее закравшись, там На золоте икон трепещет; То вдруг, как в дыме, без лучей, Когда встают с холмов туманы, Задумчиво на дуб Минваны Глядит, и, вея перед ней, Четой слиянною две тени Спускаются к любимой сени, И шорох слышится в листах, И пробуждается в струнах, Перстам невидимым послушных, Знакомый глас друзей воздушных; То вдруг на взморье — где волна, Плеская, прыщет на каменья И где в тиши уединенья, Воспоминанью предана, Привыкла вслушиваться Дума В гармонию

Так вот, в один из июльских дней, когда почитай что весь город наш высыпал на пляж, и Касьян Терентьевич Подмалина, весьма ответственный работник финотдела, человек тучный, благодушный, оставив на правом берегу жену, детей, служебные занятия, на левом берегу скинул с плеч еще и одежду — и нагой, розовый, счастливый лежал, распростершись под благостными лучами и растирал живот, как бы снимая с него тяготу революционной страды, а его приятель, Василь Васильевич Кок, бывший преподаватель женской гимназии, ныне служащий в Освите по дошкольному воспитанию, весь в желтом канареечном пуху, со втянутым животом, впалой грудью, с бородкой клинушком, совершенно голый, но с пенсне на горбатом носу, с жаром развивал мысль о том, то в обнаженном, здоровом, красивом

И ночь, и мрак, и тишь… И сном больным, тревожным сном, Ты грезишь, а не спишь… Уходит ночь за грани гор, Проснулися поля, В волшебный утренний убор Оделася земля… Заря румяная горит На бархате небес; Росой посеребренный щит Встряхнул зеленый лес… И — разогнав обрывки туч В синеющую даль — Прорезал солнца знойный луч Ночных небес эмаль… Опять растет в груди порыв, Опять томит покой, Опять хандра, опять прилив Тоски моей больной… Бледное, чахлое утро туманное Робко встает над безмолвной столицею; Скоро проснется и солнце румяное Вместе с толпою рабов бледнолицею… В темных подвалах, в палатах блистательных Снова застонет нужда беспощадная — Бич всех людей идеально-мечтательных, Злая, больная, жестокая, жадная… Жаль мне вас, дети

И если бы художником я был, Я б написать в то время был готов Свет, что по суше и воде скользил, Поэта грезу, таинство миров; Тебя я написал бы не такой, Какая ты сейчас на полотне, Но у воды, чей нерушим покой, Под небом в безмятежной тишине; Ты б летописью райскою была, Сокровищницей бестревожных лет, Тебя б любовно ласка облекла Лучей, нежней которых в небе нет, Под кистью бы моей предстал тогда Покоя элизейского чертог, Где нет борьбы тяжелой и труда, А лишь Природы жизнь да ветерок, — Такую бы картину создал я, Когда душа мечте попала в плен, В нее вместил бы сущность бытия И тишь, которой не узнать измен.

И говорила мне ты, весело смеясь: «Смотри, как чуден лес, как тихо дремлют нивы, Как с ветерком по их изгибам, золотясь, Бегут огней вечерних переливы… Смотри — и плеск ручья, и эхо дальних гор, И кроткий луч звезды, и роз благоуханье Как бы сливаются в один волшебный хор Лучей и звуков, красок и дыханья… Смотри, как тихо всё и ясно вкруг тебя, В гармонии живой, в согласном, стройном клире… Ты послан в этот мир прекрасный, чтоб, любя, Учить любви живущих в этом мире…» Ты лиру мне дала… С отвагою живой По трепетным струнам персты зашевелились — И струны грянули, и звонкою струей Чарующие звуки покатились… Я звал тебя, когда в

Дш Т А 62 При бледном свеч сиянье → Б1 Б 64 Всё тихо в мрачной келье, → Дл2 Дш Т А Б 65 Задвижка на дверях, → Дл2 66 Молчанье враг веселья → Дл2 Дш Т А Б Б1 86–87 Тобою похищенный, Явился заключенный → Пв — На веки погребенным, Явился заключенным → Дл2 95 Светило дня взойдет → Дш Т А 96 Луч кинет позлащенный → Дш Т Я 98 Но сердце омраченно → Дш Т А 100–104 Иль позднею зарею, Как ночь на небесах, Покрытых темнотою, Чернеет в облаках — Близ келии встречаю → Дл2 Дш Т А 106 И вздохом провожаю → Дш Т А 112 Падут, падут запоры, → Дл2 Дш Т А (Стр.

Убийственная мысль как молния озарила ум бедного горбача; он отгадал в одно мгновение, кто был этот второй голос, о ком так нежно заботилась сестра его, как будто в нем одном были все надежды, вся любовь ее сердца… Неподвижно сидела Ольга, на лице ее была печать безмолвного отчаяния, и глаза изливали какой-то однообразный, холодный луч, и сжатые губки казались растянуты постоянной улыбкой, но в этой улыбке дышал упрек провидению… Фонарь стоял у ног ее, и догорающий пламень огарка сквозь зеленые стеклы слабо озарял нижние части лица бедной девушки; ее грудь была прикрыта черной душегрейкой, которая по временам приподымалась, и длинная полуразвитая коса упадала на правое плечо ее.

И если бы нам удалось сквозь эту плотную и грубую кору добраться до души Квазимодо, если бы мы могли исследовать все глубины духа этого уродливого создания, если бы нам дано было увидеть с помощью факела то, что лежит за непрозрачной его оболочкой, постичь внутренний мир этого непроницаемого существа, разобраться во всех темных закоулках и нелепых тупиках его сознания и ярким лучом внезапно осветить на дне этой пещеры скованную его душу, то, несомненно, мы застали бы ее в какой-нибудь жалкой позе, скрюченную и захиревшую, подобно тем узникам венецианских тюрем, которые доживали до старости, согнувшись в три погибели в слишком узких и слишком коротких каменных ящиках.

В этой главе отшедший озириец, верный служитель Озириса, вступает в прекрасное Аменти, Край Закатный, предстает пред ликом Дня бессмертного, принимает, по воле своей, разные формы существования, – возникает как птица Бенну священный Феникс, что вылетает из пламени душистого дерева и поет так сладко, возносясь в лучах, что сам Ра Солнцеликий его слушает, – сливается с ипостасями Божественными, – возникает как бог Вчера, и Сегодня, глядящий львиным оком в прошедшее и будущее, как тот, чье имя – Миллионы Лет, как Водная Бездна, прародительница, как Солнце ночное и Солнце утреннее, – он победно доходит до полного приникновения к возрождающему Озирису, он видит Царицу Пламеней, Изиду, раскинувшую вкруг тела своего свои пышные волосы

Мне же подвластны прилежные старые гномы,- Это они нам в скале прорубили пещеру… 6 января 1893 Я искала его среди лилии и роз, Я искала его среди лилий… И донесся из мира видений и грез Тихий шелест таинственных крылий… И слетел он ко мне, – он в одежде своей Из тумана и мглы непросветной, Лишь венец серебристый из лунных лучей Освещал его образ приветный… Чуть касаясь стопами полночных цветов, Мы летели под сумраком ночи; Развевался за ним его темный покров, И мерцали глубокие очи… Мы скользили над зыбкой морскою волной, Обнимаясь четой беззаботной; - Отражался в воде его лик неземной, Отражался в ней образ бесплотный.

Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом; не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста-

Не знаю отчего, когда я взглянул в окно, мне показалось, что дом, стоявший напротив, тоже одряхлел и потускнел в свою очередь, что штукатурка на колоннах облупилась и осыпалась, что карнизы почернели, растрескались, и стены из темно-желтого яркого цвета стали пегие… Или луч солнца, внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все опять потускнело в глазах моих; или, может быть, передо мною мелькнула так неприветно и грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя таким, как я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же комнате, так же одиноким, с той же Матреной, которая нисколько не поумнела

Педагог С врачом упорно спорил по-латыне, И в толках их, как я расслышать мог, Два выраженья часто повторялись: Somnambulus и febris cerebralis… Зима 1872 — осень 1873 В те дни, когда на нас созвездье Пса Глядит враждебно с высоты зенита, И свод небес как тяжесть оперся На грудь земли, и солнце, мглой обвито, Жжет без лучей, и бегают стада С мычанием, ища от мух защиты, В те дни любил с друзьями я всегда Собора тень и вечную прохладу, Где в самый зной дышалось без труда И где нам был, средь отдыха, отрадой Разнообразной живописи вид И полусвет, не утомлявший взгляда.

На главах венки измяты, – Лишь курятся ароматы В опустевшей светлой зале… Кончив пир, мы поздно встали – Звезды на небе сияли, 10 Ночь достигла половины… Как над беспокойным градом, Над дворцами, над домами, Шумным уличным движеньем С тускло-рдяным освещеньем 15 И бессонными толпами, – Как над этим дольным чадом, В горнем выспреннем пределе Звезды чистые горели, Отвечая смертным взглядам 20 Непорочными лучами… Пошли, господь, свою отраду Тому, кто в летний жар и зной Как бедный нищий мимо саду Бредет по жаркой мостовой; 5 Кто смотрит вскользь через ограду На тень деревьев, злак долин, На недоступную прохладу Роскошных, светлых луговин.

Над нами бредят их вершины, 10 В полдневный зной погружены, И лишь порою крик орлиный До нас доходит с вышины… В часы, когда бывает Так тяжко на груди, И сердце изнывает, И тьма лишь впереди; 5 Без сил и без движенья, Мы так удручены, Что даже утешенья Друзей нам не смешны, – Вдруг солнца луч приветный 10 Войдет украдкой к нам И брызнет огнецветной Струею по стенам; И с тверди благосклонной, С лазуревых высот 15 Вдруг воздух благовонный В окно на нас пахнет… Уроков и советов Они нам не несут, И от судьбы наветов 20 Они нас не спасут.

В день Иванов, спозаранок, На заре скажи скорей: – Сильный Змей, Сильный Змей, Змей великий, Скороспей, У тебя есть много жал, Много жалящих детей, Сколько их, Огневых, Водяных и полевых Сколько их, сколько их, Яд широко побежал, Но лучами – шире свет, И великий счет – гробов, Но велик – и счет примет, И в уме есть столько слов, Что для всех вас меч готов, И заветное есть слово Для тебя, для Скороспея, Для тебя, для Змея злого, И для всякого есть змея, И для женских быстрых змей, Для гадюк, Для змеюк, Для медянок-медяниц, Всем вам – пасть во прахе ниц, Всем

И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы

Потому что он узнает его божественность, но не испытывает и не приемлет его благодатности; потому что судит себя им и осуждает, – но не может вынести своего ничтожества и не умеет творчески преодолеть его; потому что он, бессильный перед собственным ничтожеством, начинает воображать, что он ничтожен только вследствие сравнения и что, угасив луч, он перестанет быть ничтожным; и еще потому, что ничтожному человеку надо казаться, а не быть; ему нужна «слава», а не правота и не качество: он думает, что, погасив солнце, он сойдет за луну, и не понимает, что луна только и живет отражением солнечного света.

Долго ходил я там один-одинешенек, воображая себя будущим героем какой-то замысловато-романической истории; наконец, вспомнив купающихся поутру девушек, прямо отправился на реку, на то самое место, где они раздевались, снял с себя сюртук и лег на песке, согретом лучами жаркого июльского дня, и долго продувал меня тихий ветерок, который, скользя по широкой водяной равнине, приносил с собой всю негу ее спокойно струящейся поверхности; я видел, как одна за другой, медленно качаясь в воздухе, проносились белые чайки, называемые рыболовами; видел, как одна из них, клюнув воду, опять всплыла вверх, держа в носу своем небольшую плотвичку.

Ни пышный блеск, ни резвый шум Полуночных балов, Ни барабанный бой, ни вой Охотничьих рогов, Ни смех пустой, ни приговор Коварной клеветы, Ничто не возмущало в ней Таинственной мечты… Как будто слава, отразясь На ней своим лучом, В ней берегла покой души И грезы о былом, Или о том, кто, силу зла Изведав, завещал Ей всепрощающую скорбь И веру в идеал… 3 Я помню час, когда вдали Вершин седые льды Румянцем вспыхнули и тень С холмов сошла в сады, Когда Метех (1) с своей скалой Стоял, как бы в дыму, И уходил сионский крест (2) В ночную

Казалось, что он, готовясь оставить трон и свет, хотел примириться с совестию, с человечеством, с богом — отрезвился душою, быв дотоле в упоении зла, и желал спасти юного сына от своих гибельных заблуждений; казалось, что луч святой истины в преддверии могилы осветил наконец сие мрачное, хладное сердце; что раскаяние и в нем подействовало, когда ангел смерти невидимо предстал ему с вестию о вечности… Но в то время, когда безмолвствовал двор в печали (ибо о всяком умирающем венценосце искренно и лицемерно двор печалится); когда любовь христианская умиляла сердце народа; когда, забыв свирепость Иоаннову, граждане столицы молились в

Затем — низкая дверь, каменные ступени, гнилая сырость подвала, наполненного людьми; конусы света карманных фонариков заметались по кирпичной стене, по бледным лицам, расширенным глазам… Исступленная матерная ругань… Грохнули револьверные выстрелы, казалось — повалились подвальные своды… Ольга Вячеславовна кинулась куда-то в темноту… На мгновение в луче фонарика выступило лицо Вальки… Горячо ударило ей в плечо, огненным веретеном просверлило грудь, рвануло за спину… Споткнувшись, она упала лицом в плесень, пахнущую грибами… Пятая армия взяла Казань, чехи ушли вниз на пароходах, русские дружины рассеялись — кто куда, половина жителей в ужасе перед красным террором бежала на край света.

Но они стояли недолго, сквозили, исчезали, чтобы пасть где-нибудь в другом месте и так же быстро исчезнуть… Казалось, у облачного неба не хватило решимости и силы, чтобы пролиться на землю… Тучи набирались, надумывались, тихо развертывались и охватывали кольцом равнину, на которой зной царил все-таки во всей томительной силе; а солнце, начавшее склоняться к горизонту, пронизывало косыми лучами всю эту причудливую мглистую панораму, усиливая в ней смену света и теней, придавая какую-то фантастическую жизнь молчаливому движению в горячем небе… Во всем чувствовалось ожидание, напряжение, какие-то приготовления, какая-то тяжелая борьба.

Как только ключ коснулся двери, высокие ее створки раскрываются, движутся в разные стороны и исчезают в толще стен, а за створками внезапно открывается дивный, бесконечный, неизъяснимо, сказочно прекрасный сад — сад мечты и ночного света, где среди звезд и планет, озаряя все, к чему бы они ни прикоснулись, без устали порхая с одного драгоценного камня на другой, с одного лунного луча на другой и исчезая вдали, волшебные синие птицы стремят свой беспрерывный и плавный полет, и так их тут много, что кажется, будто это уже не птицы, а дыхание, лазурный воздух, душа чудесного сада.

Около 25 февраля 1861 Ты взял свой день… Замеченный от века Великою господней благодатью — Он рабский образ сдвинул с человека И возвратил семье меньшую братью… 25 марта 1861 Я знал ее еще тогда, В те баснословные года, Как перед утренним лучом Первоначальных дней звезда Уж тонет в небе голубом… И все еще была она Той свежей прелести полна, Той дорассветной темноты, Когда незрима, неслышна, Роса ложится на цветы… Вся жизнь ее тогда была Так совершенна, так цела, И так среде земной чужда, Что, мнится, и она ушла И скрылась в небе, как звезда.